Смерть знает, где тебя искать - Страница 50

Отказываться было глупо, цветы смотрелись великолепно. Да и какая женщина, знающая себе цену, сможет отказаться от прекрасных роз! Поблагодарив Федора Ивановича, с папкой в руках и с шикарным букетом, под восхищенными взглядами больных и коллег-врачей Солодкина шла по коридору.

Тяжело было понять, что прекраснее – женщина или цветы в ее руках. Но скорее всего и то, и другое было великолепно, а вместе они составляли гремучую смесь, устоять перед которой просто невозможно. И тем большее возникало искушение, когда разомлевшие представители сильной половины человечества вспоминали, что у нее есть мужчина – Сергей Дорогин, которому она предана душой и телом.

Тамара вернулась в свой маленький кабинетик, отгороженный от коридора стеклянной дверью. Большие стекла двустворчатых дверей прикрывали белые, собранные в гармошку занавески.

"Красивые цветы”, – подумала женщина.

Многое из того, что она оставила на работе, когда ушла из больницы, пропало. Не нашлось и вазы для цветов – пришлось делать импровизированную. Из большой двухлитровой пластиковой бутылки для минералки. Острый скальпель срезал верх бутылки, и получилась ваза, очень похожая на стеклянную. Тамара пристроила ее на подоконник так, чтобы цветы были заметны с улицы.

"Красивые, очень красивые!” – еще раз подумала она, прикасаясь пальцами к розам.

И тут же отдернула руку. Лепестки показались ей скользкими. Она приблизила лицо к цветам и понюхала.

«Запах у них странный… Розы бывают или благоухающими, или не пахнут вовсе. А эти… – Тамара задумалась. – У них такой запах, словно нюхаешь застоявшуюся на солнце воду, в которую набросали травы.»

В лепестках угадывались тонкие прожилки, очень похожие на вены.

«Федор Иванович странный человек. Никогда бы не подумала, что у него могут быть друзья, подобные братьям, которых я застала в кабинете. Абсолютно разные люди, и непонятно, что их объединяет. Первый раз вижу, чтобы кровь привозили на анализ люди, не имеющие никакого отношения к медицине, прямо в шприце, завернутом в полиэтилен. Да, после того как доктор Рычагов погиб, многое изменилось в нашей больнице. И все же я счастлива, что вернулась. Нельзя жить без дела.»

На Вырезубовых Солодкина тоже произвела неотразимое впечатление, но своеобразное. На всех людей они смотрели под определенным углом зрения, оценивая не только красоту, но и вкусовые качества.

– Ух, классная баба! Бедра какие! – облизывая губы, произнес Григорий, топчась у машины. – Хотя я люблю больше молоденьких, с худыми коленками.

– Извращенец, – сказал Илья, глупо хмыкнув, но тоже облизал губы, на которых появился белый налет, словно их обсыпали мукой или сахарной пудрой.

– Пухлые бабы лучше, но коленки у них должны быть худые, – тоном знатока произнес Григорий, похлопывая себя по плотной ляжке.

– Кому что нравится. На вкус и цвет товарища нет. Я, брат, думаю, что мы с тобой в одну дуду дудим.

– Конечно в одну, когда мама рядом. А когда ее нет, ты – в свою дуду, я – в свою. Мы бы с тобой, не будь мамы, вдвоем не ужились бы.

Братья любили друг друга безумно, но и ссорились поэтому. Они, как все любящие, были словно две одинаково заряженные частицы, которые отталкивают друг друга.

– Знаешь, что я думаю? – ковыряясь в носу, произнес Илья.

– И что же ты думаешь?

– Хорошо было бы эту бабу завалить. Поиздеваться над ней как следует… А вообще, брат, – Илья запрокинул голову, его кадык судорожно дернулся, – медики, они все проверенные. Там уж точно никакой заразы нет. А вообще, я хочу…

– Знаю я, чего ты хочешь. Печеночки небось хочешь?

– Представляешь, какая печенка у этой бабы?

– Нет, не представляю, – сказал Илья.

– Ты научись дослушивать до конца.

– Я только маму до конца могу выслушивать, а тебя не люблю слушать, потому что ты вечно какую-нибудь околесицу городишь. Так что ты хотел сказать? – смилостивившись, произнес Григорий.

– Я бы негра завалил.

– Кого?

– Негра какого-нибудь.

– Да, черных мы с тобой, брат, еще никогда не пробовали. Но говорят, они вонючие.

– Кто говорит?

– Все говорят.

– Не верю, пока сам не попробую.

– Они все грязные.

– Грязного помыть можно, – сказал Илья, – можно даже с мылом и мочалкой. А вообще, какая разница? Все равно же кожу сдирать и обжаривать.

– Это точно.

К больнице подъехал “фольксваген гольф”. Пришлые люди машин здесь не ставили, стоял запрещающий знак с табличкой: “Только для служебного транспорта”. Из машины вышел мужчина, он был примерно такого же роста, как и Вырезубовы, но одет намного элегантнее. Хотя вроде бы ничего особого на нем не было: джинсы, рубашка, добротные туфли. Его облик абсолютно не вязался с обликом небольшой машины. Такому бы на джипе ездить, на “кадиллаке” – обстоятельный мужик, одним словом. Каждое движение его было выверенным, а во взгляде читалось осознание собственного достоинства. Такому палец в рот не клади, вмиг оттяпает руку до локтя.

Братья поморщились, оглядывая этого человека.

– Чую я, – произнес Григорий, переминаясь с ноги на ногу, неспешно отворяя дверь микроавтобуса, – это не врач. Мент, наверное.

– Не мент, он с бородой. Менты с бородами не ходят. На артиста похож, – сказал Илья.

– Много ты артистов знаешь?

– Много не много, но кое-кого видел. Этот из их племени.

Сергей Дорогин покосился на микроавтобус с броской надписью “Живые цветы”, которого никогда здесь раньше не видел, затем глянул на братьев Вырезубовых. Владельцев остальных машин он хорошо знал, а вот микроавтобус видел впервые. Таким же взглядом он удостоил и самих братьев Вырезубовых. Те не растерялись, не замешкались и ответили на взгляд Сергея Дорогина такими же оценивающими взглядами, словно предлагали померяться силой, но с одним условием – он один, а их двое.